Владимир Бенедиктов - Стихотворения 1859–1860 гг.

Над нами те ж, как древле, небеса,
И так же льют нам благ своих потоки,
И в наши дни творятся чудеса,
И в наши дни являются пророки.

Бог не устал: бог шествует вперед;
Мир борется с враждебной силой Змия;
Там зрит слепой, там мертвый восстает:
Исайя жив, и жив Иеремия.

Не истощил господь своих даров,
Не оскудел духовной благодатью:
Он все творит, – и библия миров
Не замкнута последнею печатью.

Кто духом жив, в ком вера не мертва,
Кто сознает всю животворность слова,
Тот всюду зрит наитье божества.
И слышит все, что говорит Егова.

И, разогнав кудесничества чад,
В природе он усмотрит святость чуда,
И не распнет он слова, как Пилат,
И не предаст он слова, как Иуда,

И брата он, как Каин не убьет;
Гонимого с радушной лаской примет,
Смирением надменных низведет,
И слабого и падшего подымет.

Не унывай, о малодушный род!
Не падайте, о племена земные!
Бог не устал: бог шествует вперед;
Мир борется с враждебной силой Змия.

Полночь. Болезненно, трудно мне дышится.
Мир, как могила, молчит.
Жар в голове; Изголовье колышется,
Маятник-сердце стучит.
Дума, – не дума, а что-то тяжелое
Страшно гнятет мне чело;
Что-то холодное, скользкое, голое
Тяжко на грудь мне легло:
Прочь – И как вползшую с ядом, отравою
Дерзкую, злую змею,
Сбросил, смахнул я рукой своей правою
Левую руку свою,
Вежды сомкну лишь – и сердце встревожено
Мыслию: жив или нет?
Кажется мне, что на них уж наложена
Тяжесть двух медных монет,
Словно покойник я. Смертной отдышкою
Грудь захватило. Молчу.
Мнится, придавлен я черною крышкою;
Крышку долой! Не хочу!
Вскройтесь глаза, – и зрачки раздвигаются;
Чувствую эти глаза
Шире становятся, в мрак углубляются,
Едкая льется слеза.
Ночь предо мной с чернотою бездонною,
А над челом у меня
Тянутся в ряд чередой похоронною
Тени протекшего дня;
В мрачной процессии годы минувшие,
Кажется тихо идут:
«Вечная память! Блаженни уснувшие!» —
Призраки эти поют;
Я же, бессонный, сжав персты дрожащие
В знаменье божья креста,
Скорбно молюсь. «Да, блаженни вы спящие!!!» —
Вторят страдальца уста.

Нет! При распре духа с телом,
Между верою и знаньем,
Невозможно мне быть целым,
Гармоническим созданьем.

Спорных сил разорван властью,
Я являюсь, весь в лоскутьях,
Там и здесь – отрывком, частью,
И теряюсь на распутьях.

Полн заботами с рассвета
О жилище да о хлебе
Слышу голос: «Брось все это!
Помышляй о божьем деле!»

Там внушает мне другое
Наших знаний окаянство:
Небо!.. Что оно? Пустое
Беспредельное пространство.

Там, быть может, все нелепо,
Как и здесь! А тут иное
Вновь я слышу: «Веруй слепо
И отвергни все земное!

Божьих птиц, что в небе реют.
Кормит госпола десница:
Птицы ж те не жнут не сеют».
Это так – да я не птица.

Воробья хранит всевышний;
Воробей на ветку сядет
И клюет чужие вишни;
Клюнь-ка смертный: скажут крадет

Вот, терплю я все лишенья,
Жесткой все иду дорогой,
Дохожу до наслажденья —
Говорят: «Грешно; не трогай!

Смерть придет – и что здесь больн,
Там тебе отрадой станет».
Так!.. Да думаю невольно:
А как смерть меня обманет?

Нет, – смысла жизни не постиг,
Кто в ней клянет недолготечность.
Один блаженства полный миг
Не всю ль обхватывает вечность?
Недолго держится роса,
Блестя слезой, на розе алой,
Но всею бездной небеса
Отражены тут в капле малой.

Иной цветок живет лишь день
Но он зато – краса природы,
А неизменно черный пень
Стоит бесчисленные годы.

Елка, дикую красу
Схоронив глубоко,
Глухо выросла в лесу,
От людей далеко.

Ствол под жесткою корой,
Зелень – все иголки,
И смола слезой, слезой
Каплет с бедной елки.

Не растет под ней цветок,
Ягодка не спеет;
Только осенью грибок,
Мхом прикрыт – краснеет.

Вот сочельник рождества:
Елку подрубили
И в одежду торжества
Ярко нарядили.

Вот на елке – свечек ряд,
Леденец крученый,
В гроздьях сочный виноград,
Пряник золоченый

Вмиг плодами поросли
Сумрачные ветки;
Елку в комнату внесли:
Веселитесь, детки!

Вот игрушки вам. – А тут,
Отойдя в сторонку,
Жду я что – то мне дадут —
Старому ребенку?

Нет играть я не горазд:
Годы улетели.
Пусть же кто-нибудь подаст
Мне хоть ветку ели.

Буду я ее беречь, —
Страждущий проказник, —
До моих последних свеч,
На последний праздник.

К возрожденью я иду;
Уж настал сочельник:
Скоро на моем ходу
Нужен будет ельник.

Взором твоим я утешен,
Жадно смотрю тебе в очи;
С блеском полудня в них смешан
Мрак соблазнительной ночи.
Пью я блаженство и муку,
Слушая детский твой лепет;
Страстно схватив твою руку,
Чувствую жар я и трепет;
Вырваться сердце готово;
Грудь и томится и млеет;
Хочется вымолвить слово:
Сохнет язык и немеет.
Нету ни воли, ни силы!
Нет ни мольбы, ни заклятий!
Мертвый – хочу из могилы
Кинуться в пламень объятий

Ага! – Вы здесь, мои возлюбленные боги!
Здорово, старики – сатиры козлогноги
И нимфы юные! Виновник нежных мук —
Амур – мальчишка, здесь, прищурясь, держит лук
И верною стрелой мне прямо в сердце метит,
Да нет, брат, опоздал: грудь каменную встретит
Стрела твоя; шалишь!.. над сердцем старика
Бессильна власть твоя. Смеюсь исподтишка
Коварным замыслам. – А, это ты Венера!
Какая стройность форм, гармония и мера!
Из рук божественных одною грудь прикрыв,
Другую наискось в полтела опустив,
Стоишь, богиня, ты – светла, лунообразна;
И дышишь в мраморе всей роскошью соблазна;
А там – в углу, в тени – полуземной урод
Любуется тобой, скривив беззубый рот,
А позади тебя, с подглядкой плутоватой,
Присел на корточки – повеса – фавн мохнатый.
А тут крылатые, в гирлянду сплетены
Малютки, мальчики, плутишки, шалуны:
Побочные сынки! прелюбодейства крошки!
Ручонки пухлые и скрюченные ножки,
Заброшенные вверх. – Задумчиво поник
Здесь целомудрия богини важный лик;
Смотрю и думаю, – и все сомненья боле:
Не зависть ли уж тут! Не девство поневоле!
Вот нимфы разные от пиндовых вершин:
Та выгнутой рукой склоняет свой кувшин
И льет незримою, божественную влагу;
Та силится бежать – и замерла – ни шагу!
Страсть догнала ее… Противиться нельзя!
Покровы падают с плеча ее скользя,
И разъясняются последние загадки, —
И мягки, нежны так одежд упавших складки,
Что ощупью рукой проверить я хочу,
Не горный ли виссон перстами захвачу;
Касаюсь: камень, – да!.. Нет все еще немножко
Сомнительно. – А как прелестна эта ножка!
Коснулся до нее, да страх меня берет…
Вот – вижу – Геркулес! Надулись мышцы, жилы;
Подъята палица… Я трус; громадной силы
Боюсь: я тощ и слаб – итак, прощай, силач,
Рази немейских львов! А я вприпрыжку, вскачь
Спешу к другим. Прощай! – А! Вот где, вот
Приманка!..
Сладчайшим, крепким сном покоится вакханка;
Под тяжесть головы, сронившей вязь венка,
В упругой полноте закинута рука;
В разбросе волосы объемлют выгиб шеи
И падают на грудь, как вьющиеся змеи;
Как в чувственности здесь ваятель стал высок!
Мне в мраморе сквозит и кровь, и гроздий сок.
А вот стоят в кусках, но и в кусках велики,
Священной пылью лет подернуты антики:
Привет вам, ветхие! – Кто ж это, кто такой
Стоит без головы, с отшибленной рукой?
У тех чуть держатся отшибленный ноги;
Там – только торс один. Изломанные боги!
Мы сходны участью: я тоже изможден,
Расшиблен страстию и в членах поврежден;
Но есть и разница великая меж нами:
Все восхищаются и в переломке вами,
Тогда как мне, – Увы! – сужден другой удел:
Не любовались мной, когда я был и цел.

И ты, Юпитер, здесь. Проказник! Шут потешник!
Здорово, старый бог! Здорово, старый грешник!
Здорово, старый чорт! – Ишь как еще могуч
Старинный двигатель молниеносных туч!
Охотник лакомый, до этих нимф прелестных!
Любил земное ты и в существах небесных.
Досель еще на них ты мечешь жадный взгляд.
Я знаю: ты во всех был превращаться рад
Для милых – в лебедя, что верно, помнит Леда,
Где надо – в юношу, в орла – для Ганимеда,
И высунув рога и утучнив бока,
Влюбленный ты мычал и в образе быка;
Бесстыдник! Посмотри: один сатир нескрытно
Смеется над тобой так сладко, аппетитно
(Забыто, что в руках властителя – гроза),
Смеется он; его прищурились глаза,
И расплылись черты так влажно, шаловливо,
В морщинке каждой смех гнездится так игриво,
Что каждый раз, к нему едва оборочусь, —
Я громко, от души, невольно засмеюсь.
Но – мне пора домой; устал я ноют ноги…
Как с вами весело, о мраморные боги!